26 апреля – Международный день памяти жертв радиационных аварий и катастроф, его отмечают в день трагических событий 1986 года на Чернобыльской АЭС. В преддверии этой даты мы решили побеседовать с кандидатом биологических наук, старшим научным сотрудником Всероссийского научно-исследовательского института радиологии и агроэкологии (ВНИИРАЭ), руководителем группы радиометрии, ликвидатором последствий аварии на ЧАЭС Израилем Мотелевичем Расиным. Наш собеседник участник Великой Отечественной войны, участник ликвидации аварии на химкомбинате «МАЯК», участник испытаний ядерного оружия на Семипалатинском полигоне, участник использования атомных взрывов в мирных целях по соединению Печоры с Волгой, участник ликвидации аварии на Чернобыльской АЭС. Ему 92 года! Однако застали мы его на… работе, в институте.
В тылу как на войне
Корр. Израиль Мотелевич, расскажите немного о себе.
Расин. Родился я в белорусском городе Гомеле, окончил там восемь классов средней школы, и когда началась Великая Отечественная война, мне было неполных 16 лет. В конце июня 1941 года нашей семье пришлось спешно эвакуироваться. Мы прекрасно уже знали, что такое холокост и не питали никаких иллюзий по поводу того, что немцы – это цивилизованная нация. Мы уезжали спешно и практически без вещей. На перекладных добрались до Кургана, туда же эвакуировали и гомельский завод «Сельмаш», который на новом месте стал называться завод №707 и выпускал уже минометные мины. Вот на этом заводе я работал токарем, точил корпуса мин для 87-миллимитровых минометов. За 12-часовую рабочую смену, дневную или ночную, нужно было обработать на станке 100 штук. Если перевыполнял план, то получал второй талон на питание. Но на жизнь не жаловались, не ныли и даже в свободное от работы время бегали на танцы. Когда завод «Сельмаш» только эвакуировали, то станки ставили на фундамент, чтобы сразу можно было работать, давать продукцию фронту. Стен не было, вместо крыши над головой небо, но станки работают в две смены. Цеха делали уже потом: сначала строили крышу, а уж потом стены. И это при том, что морозы в 1942 году были под сорок. Мы же эвакуировались летом, налегке, ни теплой одежды, ни обуви не было. Я сделал себе чуни: куски мотоциклетной покрышки примотал к ноге веревками – в такой «обуви» вроде было теплее. Потом, постепенно как-то обжились.
На заводе №707 я проработал до августа 1944 года. Я уже потом прикинул, что до призыва в армию в 1944 году через мои руки за время работы на военном заводе прошло порядка 60 тысяч минометных мин. Затем Пулеметное училище, которое расформировали в апреле 1945 года. В марте 1948 года я демобилизовался, вернулся в Белоруссию, окончил вечернюю школу и решил поступать в медицинский институт – хотел стать врачом, слишком много калек и немощных оставила нам война. Однако белорусские чиновники сказали мне, что мединститут вообще-то готовит «национальные кадры». Пришлось заканчивать физмат пединститута. И до 1960 года работал учителем физики в средней школе и индустриальном техникуме в городе Челябинске. Затем перешел на работу в биофизическую лабораторию Диспансера №1 Министерства здравоохранения СССР.
На гражданке
Корр. Что такое Диспансер №1? Расскажите о нем подробнее.
Расин. В 1949 году на Южном Урале под руководством академика Игоря Курчатова был построен химкомбинат «Маяк» — для производства обогащенного урана. Свои радиоактивные отходы химкомбинат стал сбрасывать в истоки речки Теча. Вдоль реки было более десятка населенных пунктов с численностью населения до 20 тысяч человек. Естественно, люди начали болеть! Что делать? Определять больных из секретных мест в общую больницу? Нельзя! Они все расскажут другим! Вот и возникла необходимость создать специальный диспансер, в котором лечили бы «секретных» больных. Задача биофизической лаборатории – по имеющимся методикам определять содержание радионуклидов в организме человека. Методики тогда были еще настолько несовершенны, что вы будете смеяться — содержание радионуклидов определяли, сравнивая экскременты здоровых и больных людей.
В 1963 году был организован так называемый ФИБ-4 – Филиал №4 института биофизики МЗ СССР. Диспансер №1 в качестве одного из отделов вошел в состав филиала. Сам ФИБ-4 занимался оценкой последствий ядерных аварий и возможностями реабилитации загрязненной окружающей среды. Для такой оценки изучали закономерности метаболизма радионуклидов в биогеоценозе. Для этого проводили исследования на лабораторных и сельскохозяйственных животных.
К 1970 году, уже имея большой опытный материал, в период «холодной войны» наш Филиал получил предложение принять участие в исследованиях по влиянию результатов ядерных взрывов на живые организмы – кроликов, собак, мелкий и крупный рогатый скот. Для этого на Семипалатинском ядерном полигоне было проведено два целевых ядерных взрыва малой мощности. Результаты этих работ были опубликованы, но в основном в закрытой печати. К слову сказать, ныне здравствующий Почетный гражданин города Обнинска, академик РАН Николай Андреевич Корнеев был директором опытной станции в Челябинске, а ваш покорный слуга работал там же, в ФИБ-4. Оба учреждения контактировали друг с другом по работе, но нам можно было публиковать свои результаты, а им это не разрешалось в виду секретности.
Рядом с Зубром
Корр. Как вы оказались в Обнинске?
Расин. В 1971 году в Обнинске был открыт институт ВНИИСХР, ныне ВНИИРАЭ, и его директором был назначен академик Николай Андреевич Корнеев. При формировании кадрового научного потенциала он пригласил научных сотрудников опытной НИ-станции при комбинате «Маяк» ФИБ-4 и радиологического отдела СЭС города Челябинска принять участие в конкурсе на замещение вакантных должностей во ВНИИСХР. В число приглашенных попал и я.
Одним из согласившихся переехать в Обнинск был главный радиолог Челябинской СЭС, доцент Борис Иванович Шуховцев. По роду работы ему приходилось колесить по всей Челябинской области, но в основном в районе комбината «Маяк». И вот однажды он познакомился с супружеской четой ученых, находившихся тогда в опале: Николаем Владимировичем и Еленой Александровной Тимофеевыми-Ресовскими. С большими сложностями руководство города и, что самое важное, КГБ все же разрешили вояж опальных супругов Ресовских в гости в Филиал. В дальнейшем такие визиты стали почти еженедельными. Зубр читал нам цикл лекций по генетике и перспективам ее развития. Вскоре опала была снята, и наш великий генетик с мировым именем переехал жить и работать в Обнинск.
Рядом с ядерным пеклом
Корр. Вы являетесь ликвидатором аварии на Чернобыльской АЭС, причем одним из первых. Расскажите, как это было?
Расин. Авария на ЧАЭС меня застала, когда я уже восемь лет работал во ВНИИСХР – Всесоюзном институте сельскохозяйственной радиологии. В Чернобыльской катастрофе для меня ничего нового не было, кроме самого факта аварии. С 1960 по1978 год я занимался исследованием последствий радиоактивных заражений, но разница в том, что когда мы работали в Чернобыле, то были уже грамотными специалистами, имеющими определенный опыт. Моими коллегами в то время уже были маститые ученые, кандидаты и доктора наук, изучавшие последствия аварии на «Маяке» — так называемый «Уральский след» и на Семипалатинском полигоне. А в Челябинске мы начинали с азов – знали только изотопы, но как они действуют на человека или животных, толком еще не понимали. Кстати, в Челябинске опыты со стронцием-90 мы проводили на себе. Стронций является аналогом кальция, и если кальция давать побольше, то стронций поглощается организмом меньше. Эту закономерность мы решили проверить на себе. Собралось две группы по 10 человек. Одна группа получала стронций и кальций, но стронций давали одноразово, в безопасных для человека дозах, а другая группа кальций не получала. У нас же был счетчик излучения человека, и мы могли определить, что в наших организмах происходит. Но в основном эксперименты делали на животных. До аварии на Чернобыльской АЭС в 1986 году все работы, которые велись в Челябинске-40, были строго засекречены.
Первая обнинская группа, возглавляемая Леонидом Ивановичем Пантелеевым, в составе 10 человек выехала в Чернобыль 28 апреля 1986 года с задачей оценить степень радиоактивной загрязненности вокруг аварийного 4-го блока станции. Кстати, в эту первую группу входил и упомянутый мною Борис Иванович Шуховцев. В Чернобыль я как сотрудник ВНИИСХР поехал со второй экспедицией, которую возглавлял профессор Низаметдин Низаметдинович Исамов. Я работал в этой группе дозиметристом. Наша группа с аналогичным заданием сменила первую группу 5 мая. Нужна была карта распределения радиоактивности, начиная с 4-го блока ЧАЭС, чтобы ориентироваться на местности. Для этой цели мы использовали как военные, так и гражданские дозиметры.
Потом комиссия на основании полученных нами данных работала и закрывала те или иные деревни, расположенные в районе ЧАЭС. Когда мы были в этих деревнях, сердце обливалось слезами: они были такие красивые, здесь такой красоты нет!
Для оценки индивидуальных доз мы использовали литий-фторовые дозиметры, с помощью которых обычно определяли дозу облучения животных. Расчеты показали, что члены группы за время экспедиции получили в среднем 30-35 рентген. Аналогичные результаты показали и индивидуальные дозиметры. Элементарные расчеты показали, что первая группа, приехавшая на место аварии, получила около 100 рентген! Мы были в 150-200 метрах от 4-го блока ЧАЭС – там уровень радиации был 10 рентген/час. Для сравнения: если делать рентгеноскопию по всем правилам один раз в году, то это будет 0.5 рентгена, а в современной флюорографии еще меньше.
Опыт, сын ошибок трудных
Корр. Чернобыль был печальным, но все-таки опытом. Видимо, работы после аварии на ЧАЭС у радиологов прибавилось…
Расин. Конечно, прибавилось. Мы еще активнее стали изучать метаболизм изотопов в организме животных и растениях. До сих пор занимаемся мониторингом радиационной обстановки на Чернобыльской АЭС. Туда ездят специалисты нашего ВНИИРАЭ, берут пробы, изучают миграцию изотопов, как они переходят в растительность и тому подобное. Основным изотопом в Чернобыле является цезий-137 – это самый «паршивый» изотоп. И сейчас идет работа над тем, как уменьшить поступления цезия в растительность и продукты питания. Проводили исследования, нашли такие составы подкормки растений, которые какую-то часть изотопов цезия поглощают и уменьшают их переход в растения. А это значит, что улучшается продукт питания, если в зоне поражения выращивать что бы то ни было. Сейчас специалисты ВНИИРАЭ разработали такое вещество – если добавлять его в корм животным, то оно сорбирует изотопы. И тогда получается, что молоко и мясо становятся «чистыми», то есть получаются нормальные, безопасные для здоровья продукты питания.
Корр. Израиль Мотелевич, стоит ли бояться радиации?
Расин. Люди боятся обычно того, чего они не знают – неизвестное всегда пугает. Понимаю, что все индивидуально – один человек больше восприимчив к радиации, а другой меньше. Однако радиация не так страшна, если относиться к ней с умом, грамотно и профессионально. Я в своей жизни с радиацией соприкасаюсь постоянно с 1960 года и дожил до 92 лет. Надеюсь отпраздновать еще несколько юбилеев. И что, прикажете мне бояться жизни?
Беседовал Сергей Коротков
Фото из архива Израиля Расина