Для чего нужны фестивали? Конечно, не только для положительных эмоций и привлечения внимания к теме, а, безусловно, и для более полного её раскрытия, продвижения и продолжения. Так и только что прошедший фестиваль «Прокошин-фест», поддержавший неподдельный интерес не только к творчеству рано ушедшего от нас поэта, но и к его неисчерпаемой и противоречивой личности. Взявший старт в Москве, он не стал последним аккордом в Обнинске, ибо всё ещё звучит в нас, обсуждается, вызывает творческие отклики. На этой волне мы предлагаем нашим читателям новый рассказ Эльвиры Частиковой, ближайшего друга Валерия Прокошина. Благодарим автора за право первой публикации.
Я понимала, что он не бессмертен, более того, серьёзно болен… Но, когда умер, – не поверила. Ну, как это так – умер?! Смысл не умещался в слове, пронзившем меня. Я участвовала в похоронах, убивалась, целовала его в лоб, обливалась слезами, но не верила. Вдруг начинала жадно искать глазами, сквозь слёзную завесу вылавливая в толпе …похожего. И, уже готовая броситься навстречу, натыкалась на гроб. Не может быть, бормотала я, останавливая взгляд на восковом лице. Я всё ещё на чтото надеялась, на какой-нибудь знак хотя бы… Казалось, он должен был его дать, нельзя же вот так, просто… Но я могла и пропустить, находясь в крайнем расстройстве. Глотая слёзный ком, я запрокидывала голову и пыталась смотреть на вызывающе-яркое небо, на искрящийся на лапах елей снег. В висках стучало, в груди то ныло, то жгло, деревенели ноги. Мне хотелось проснуться. Но, к сожалению, я не спала… Потом я ездила к нему на кладбище. Всё ещё стояла зима. Но деревья уже отбрасывали синие тени, улавливая дыханье весны. Возле могилы меня встретил большой пушистый кот. Кстати, мой ушедший друг очень любил этих таинственных животных. Однако в жизни ему приходилось по отношению к ним тягаться с живодёрней.
Рассказывал, как по настоянию жены несколько раз собственноручно топил в ведре ещё слепых котят. Было так тошно, что всё нутро прокурил «Примой». Говорил: «Хуже, чем бабе после аборта». Может, у могилы бродила душа одного из захлебнувшихся? У меня нашлось, чем угостить зеленоглазого бродягу. Пока он ел, я разговаривала с ним как с посредником между живыми и мёртвыми, даже попыталась попросить прощения. Но подходящих слов не находилось, «душегубство» не выговаривалось, так и осеклась на половине фразы. Уж очень внимательно смотрели на меня с памятников те, кому положено смотреть равнодушно. Даже он с фотографии, прислонённой к дубовому кресту, прямо буравил меня своими острыми зрачками. Почему? Разве я могла на что-то повлиять?
Забеспокоившись, спешно положила на холмик гвоздики и двинулась прочь. А кот остался. Я вспомнила, что он присутствовал и на похоронах, ходил по краю могилы…
Потом я занималась литературным наследием моего друга. Собирала с клочков бумаги, с вырванных тетрадных страниц его неопубликованные стихи, эссе, прозаические миниатюры, рассказы и знакомилась вспять с их автором. Было странно и интересно двигаться к истокам сквозь романтические мечты и надежды, мучительную деликатность и лёгкие касания. Он пытался искренне открыться миру. Но этот безжалостный визави явно не шёл ему навстречу и не спешил ответно выкладывать свои карты. Да…
Затем, погружаясь в рукописи, я двигалась в ином, хронологически правильном, направлении. И тут уж я определённо видела, как романтик становился сталкером, разведчиком дорог … отсюда. Куда?
Поэзия необъяснимым образом требует от человека более красивой и осмысленной жизни. И мой друг уже в ювенальном возрасте это ощущал, некие несоответствия начинали его затруднять. Но ЧТО он мог? Разве что поиздеваться над судьбой, воображая себе другую… Творчество – это царство свободы, и поэт по сути своей – соперник Творца. Думаю, таковым он себя и переживал, когда начинал осваивать и воспроизводить реальность, которая была убедительнее его обыкновенной, не выдающейся, жизни. Надежды, что «мы найдём с тобой рай», постепенно иссякали. Что ж, можно и кругами ада! Его триптих «Жизнь с тремя козырями» и есть творческое постижение адского дна. Он только попробовал приблизить его к глазам, всего-то! Но душа содрогнулась и позволила ему «не жалеть эту жизнь, никогда не жалеть, не беречь,/ пусть проходит она неразумно, как детская речь…/ пусть уходит, пускай растворяется – грешная – тут,/ где несчастные люди счастливые песни поют». У меня дух перехватывало от мерцательной структуры материи, от близости к потустороннему. Ещё я видела, что по-настоящему ценное не пропадало в его творчестве по мере возмужания, не выжигалось обидами, даже расцветало ещё пышнее. Что значит талант, способность пересиливать внутреннюю дрожь!
Он не любил возвращаться к уже сделанному, написанному, будто к бывшему себе. Он рвался попробовать другое, идти дальше. Возможно, он торопился жить. Его вела страсть к обновлению. Именно она позволила ему заняться дезориентацией, то есть, виртуозно писать не о себе, но так, словно исключительно и только о себе! Перенося свою энергетику и свою точку боли внутрь изображаемого, переселяясь в лирического героя, он пускался с ним, да хоть и во все тяжкие, бесстыдно обнажаясь. Не он же это был, в конце-то концов! Однако шокирующая сторона его творчества кое-кого резко от него оттолкнула. Оно и понятно. Но разве это была не пушкинская линия: «Над вымыслом слезами обольюсь»? Он давал в этом отчёт не только себе, но и, боясь вымолвить, Господу. «Прости меня, Го…, даже если я лгу, За мелкие крестики в правом углу, За жизнь виртуальную эту». Разбалансировка внешнего мира, нарастая, создавала весьма благоприятные условия для такой работы. И он в ней преуспевал, особенно размахнувшись в прозе и заходя всё дальше и дальше, словно не думая об обратной дороге к себе и не боясь погубить свою бессмертную душу. В неравной борьбе с реальностью он искал особое средство, способное тягаться с ней.
Я размышляла и раскладывала его произведения на три стопочки, условно – на три книги. Одну я намеревалась сделать как книгу-памятник, две другие, как он бы, скорее всего, составил сам, но снабдила грифом «Чтение не для всех». Иногда, закапываясь в материале или затрудняясь с решением, в какую книгу определить ту или иную вещь, я прибегала к помощи наших общих друзей. Но для меня всего важнее было посоветоваться с ним. И я ездила в страну печального безмолвия, на кладбище, как ни странно, за ответами.
Что не так? – спрашивала я, стараясь расшифровать то, что мне казалось мистическими знаками. Весной его могила сильно осела, практически провалилась, накренив крест, опрокинув вниз лицом фотографию…
Вроде бы, естественное явление, происходящее и с другими захоронениями. Но я истолковывала это как катастрофу – его ли неземную, нашу ли здешнюю, издательскую. Паниковала, переживала, молилась. К тому времени я передала три подготовленных мною рукописи произведений моего друга человеку, предложившему ускорить выход книг.
Но на стадии дизайн-макета работа беспросветно зависла, ни туда – ни сюда. Может, свыше нам давалось время для глубокого и более детального обдумывания? Как знать! Выглядело это и ощущалось досадной проволОчкой. Поправляя крест, венки, водружая на место фото, я верила, что таким образом выправляю и ситуацию.
Эльвира Частикова