Новый год мы встречали в новой хате. Широкие плахи деревянного пола еще хранили запах масляной краски, сосновые бревна стен источали смолистый дух своего прародителя леса, а беленая красавица русская печка с вделанной сбоку двухкомфорочной плитой и многочисленными печурками, хозяйкой, занявшая немалое пространство, хаты еще пахла глиной.
Но все эти желанные запахи долгожданного жилья вмиг перебил, поглотил аромат большущей ели, принесенной отцом из недалекого леса. Я удивилась: как мог папка дотащить такое огромное дерево! Острый дух заиндевелой елки проник в каждый уголок хаты, заполнив всю ее атмосферу. Так явственно-вкусно пахло лесом и снегом, что мне сразу представилась зимняя поляна под нетронуто-пышной, бело-искристой шапкой, а от аромата ядреного предновогоднего морозца, исходившего от ели, мы, дети, вдруг ощутили некоторый холодок, на мгновение остудивший наше новое жилище. Самый маленький, качавшийся в подвешенной к матице люльке, трехмесячный Виталька, туго затянутый в пеленки, двигаясь большой гусеницей, корежась всем тельцем, силился поднять головку: что, что такое там происходит, чем так необыкновенно пахнет?!
А пахло праздником! Елку отец поставил в перевернутый табурет, ловко замаскировав низ разлапистыми ветками — специально не обрубил в лесу. Пышная великанша верхушкой упиралась в самый потолок.
— А как я звязду повесю? — чуть не плача, спросил девятилетний Санька.
— Ах ты, мать твою, не дотумкал, сынок! — отец по привычке пощипал себя за подбородок. — Ладно, дуй за ножиком! Я ее сейчас наклоню, а ты отрезай самую верхушку. Понял?
Сашка метеором обернулся с маленькой кухоньки, отведенной у фасада печки, с большим ножом в руке. Отец старался наклонить елку, поддерживая ее, но она вдруг свалилась на пол, растянувшись во всю длину, теперь уже верхушкой упираясь в дощатую перегородку, делившую хату на так называемые зал и прихожую. (Новый наш дом не был пятистенком, как у большинства зажиточных соседей, где зал и прихожую разделяла еще одна, настоящая, из бревен пятая стена. А ведь нам тоже хотелось иметь отдельные комнаты!) Свою перегородку я успела украсить разными картинками и фотографиями любимых артистов.
— Пап, а можа, звязду сразу и повесим! — предложил брат Санька.
— Ох, и догадливый ты у мине! — похвалил отец и братишка зарделся от смущения: от нашего папки редкая похвала как великая награда — не щедр был родитель на всякого рода ласки. Санька надрезал, а потом обломил тянувшийся вверх тонкий елочный стволик, насадив на него большую красную звезду из картона. Настоящих елочных игрушек у нас не было, за исключением трех стеклянных шариков, инкрустированных под иней, с которыми всегда возникала проблема размещения: елка большая, а шариков — три! Естественно, красовались они на самом видном месте.
К желанному празднику мы готовились задолго, мастерив украшения из простого подручного материала. В основном, из бумаги и картона.
Я с сестрой Томкой вырезала и раскрашивала флажки, звездочки, фонарики, клеила в гирлянды разноцветные колечки, благо, цветные карандаши имелись. Из тонких тетрадочных листов вырезались многочисленные разнообразные снежинки. Брат же Санька как будущий солдат «работал» в военном направлении. У него прекрасно выходили картонные пушки, самолетики и корабли с парусами.
Был в приготовлении к празднику еще один немаловажный момент: собирание, как бы сейчас сказали, коллекционирование фантиков, конфетных оберток. Среди деревенских девчонок это было очень модно. Мы соревновались друг с другом — у кого больше и красивее. Предпочтение отдавалось фантикам от шоколадных конфет: они больше по размеру, слюдяные, с золотистой фольгой и очень красочные. Сами же мы редко довольствовались шоколадным деликатесом. Наши мамки покупали нам в сельмаге дешевую карамель, чаще всего, «долгоиграющие»: «Театральную», «Дюшес», «Барбарис» и разноцветные «подушечки». Был еще любимый мною «Снежок», с рассыпчатой прохладной начинкой — действительно, снежок!
И вот сейчас в дополнение к гирляндам, фонарикам и предметам Санькиной военной техники, мы увешали нашу елку самодельными конфетами в самых лучших, ярких фантиках, начинкой которых являлся хлебный мякиш или брикетик сырого картофеля.
Елка получилась необычайно красивой. Сестра Томка не смогла сдержать восхищения, убежала на улицу хвалиться подружкам и вскоре вернулась со стайкой любопытствующих девчат. Я наблюдала за их восхищенными взглядами, а маленькая соседская Галька неожиданно заплакала.
— Детка, ты чаго голосишь? — удивленно спросила моя мамка, внося из сенец в хату ведро с мочеными яблоками и грушами. — На-ка, угостися хруктом!
Галька молчала, размазывая слезы по не совсем чистым щекам, кидая хмурый взгляд на красавицу елку.
— О, деточка, не дай бог с етих-та пор из-за зависти плакать! Гиблое тогды будить дело! — посерьезнела почему-то моя мамка. Она пригласила всех к столу, стукнув трехлитровой банкой сливового компота: «Ета вам, девки, заместо вина!» Принесла из сенец большую эмалированную чашку гусиного холодца: «Ешьте-ка, такого-то студня вы не едали!» Из печки достала чугунок томленой картошки: «А еще лучше, холодец с горячей картохой!» Я нарезала крупные скибки хлеба и на «десерт» (слова такого тогда не знала) выложила в стеклянное блюдо «моченки» — яблоки и груши.
И пошел пир! Завистливая Галька уже не ревела, улыбалась. Девчата ушли затемно. Я стояла у раскаленной докрасна плиты, выходившей в наш «зал» и любовалась свеже-пахнущей елкой. Она отмякла, разомлела в тепле и теперь на ее пушистых мягких лапах светились, переливаясь, бесчисленные капельки — жемчужины. С моей душой творилось невероятное: что-то радостное, счастливое сжимало ее и тут же, расслабляя, почти заставляло плакать. Такого раньше со мной не бывало.
До новогодней полуночи моя семья не выдержала: похрапывали отец и мать; сопели на печке Томка с Санькой; маленький Виталька безмятежно спал в уютной колыбели — он только начинал отсчет своим Новым годам.
Что-то гнало меня из хаты. Одевшись потеплее, я вышла на крылечко. Стояла удивительная тишина. Лишь на близкой ферме в черной мгле раскачивался фонарь «летучая мышь», слабо позвякивая своим проволочным «абажуром». Редкие снежинки холодили мое разгоряченное лицо. Мне представилось, как в свете фонаря водят они «карагод» (как говаривала моя бабка Маша). В этом белом царстве, в глухой, затерянной среди лесов деревушке, вдали от фейерверков крупных городов, звона хрустальных бокалов под бой курантов танцевали-хороводили хрустальные снежинки, вместе со мной встречая Новый год.
Любовь БАКАНОВА